Хроники забытых сновидений [litres] - Елена Олеговна Долгопят
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вернулись в дом. Обсушились, погрелись у печки, съели привезенные из Москвы консервы.
– Интересно, где сейчас Вася? – спросил Коля.
– Где-нибудь, – ответила Нина.
Таксист приехал к шести, сдержал слово.
Обломки
1999. Осень
Музей Люба считала обителью, себя – служителем. Хранила обломки прошлого. Да и сама она обломок, ее бы тоже в стеклянную витрину, и пояснительную надпись наклеить: так, мол, и так, на свету не держать, в холодильник и к батарее не ставить, хранить в осторожном полумраке.
Конечно, была она живой человек, таскала продукты из магазина, копейки считала до зарплаты, переживала за внуков, таращилась в телевизор, теряла чувство времени в метро (метро располагает). Жила, цеплялась, смотрела на часы. Как все, как мы. Но она знала про себя, что обломок, что самое ей место – музейный фондовый отдел. Ушла с передовой в запас. И хотела бы вернуться, а некуда. Так бывает. Время вышло, а Бог забыл о тебе.
Вот она и разбирала, кто кому и зачем писал письмо в далеком 1900‑м, к примеру, году. Разбирала, да не всегда разбиралась. Почерк уж больно прихотливый, да и чаю пора вскипятить. Или покурить на площадке. Полумрак. И сигарета мерцает красным тревожным огоньком.
И задавала Люба себе вопросы: зачем ты здесь? Чего ищешь, от чего бежишь? Почему не выходишь на свет, на сцену, в люди, в настоящее? Зачем тебе прятаться между временами, между бытием и небытием? Зачем тебе бумажный мир, останки мертвецов?
И разделяется плод на добро и зло, и разделяется человек на мужчину и женщину, и разделяется вечность на мгновения, и рассыпаются они по всему свету, и уже не собрать, не нанизать по порядку, все спутано, и прошлое, и настоящее, и будущее. И есть люди времени, и есть люди вечности, и все они живут, и все они умирают.
А ты? Ты ходишь к мертвым, и ты ходишь к живым.
Так примерно она себе говорила, пока сон не приходил.
* * *
Встала по будильнику. Потащилась на кухню.
Вскипятила чайник, выкурила сигарету. Кухня большая. Высокие потолки. Темные, из давних времен, иконы, темная, в самом углу, картина. Иногда случалось Любе увидеть ее в солнечном свете, в солнечном луче, и тогда, только тогда, удавалось разглядеть дорогу, цепочку фонарей, силуэты пятиэтажек.
Был хлеб, было масло. Она намазала ломоть тонким прозрачным слоем. Посыпала белой сахарной крупой. И это был ее ранний завтрак. Как будто до сотворения мира. За окнами пустота, ничего еще нет, ни старого московского двора, ни тополя. С ним она обнималась и разговаривала, когда возвращалась поздно, выпив лишнего в какой-нибудь пивной или пельменной со случайными, вдруг образовавшимися знакомыми. От которых она всегда умела вовремя уйти.
Люба останавливалась во дворе возле старого тополя, задирала голову и смотрела в свои окна. Видела свет и не спешила домой. Прислонялась к стволу и ждала, когда свет погаснет, когда все в доме лягут наконец спать. Ждала, когда уснут так крепко, что уже и не услышат ее, а если услышат, то сквозь толщу глубокого сна, и не захотят выплывать из глубины. Она вступит в прихожую, расшнурует и скинет ботинки, и никто не появится, не задержит взгляд, не спросит, не принюхается, не поморщится, не посмотрит с укоризной, неодобрением, превосходством.
Дерево шумело над головой или молчало.
Она любила сына и внучку, терпела невестку, но говорить не хотелось ни с кем.
* * *
Утро, кухня. Чай, хлеб, сигарета.
Подкрасить губы. Собрать рюкзак.
В ларьке возле метро взяла несколько пакетиков кофе «3 в 1» (растворимый кофе, сухое молоко и сахар, сахар, сахар). Она обожала эту отраву. Всыпать в большую кружку, залить кипятком, перемешать. Дуть, остужать. Отпивать. На кружке оставался красный след от ее губ.
Иногда случалось ей забыться. К примеру, в вагоне метро. Как будто проваливалась на секунду в небытие. Очнувшись, не сразу вспомнила себя. Вдруг оказывалась никем и нигде.
Растерянно смотрела на людей в вагоне. На черное стекло.
НЕ ПРИСЛОНЯТЬСЯ
Поезд грохотал. Люди все были незнакомы. Все казались спящими с открытыми глазами. Она не помнила ничего о себе, ни прошлого, ни настоящего. Она не понимала, где находится, на какой планете. И зачем она здесь, и куда направляется в этом грохочущем поезде, она тоже не понимала. Длилось это недолго. Один миг. Полсекунды. Точно ее отключали на эти полсекунды, а потом вдруг включали. И ей было страшно. Ей казалось, что в следующий раз позабудут включить и она останется никем и нигде на веки вечные.
Обыденные житейские заботы, хлопоты, впечатления заслоняли краткую пустоту, крохотное небытие, оно оседало на дно памяти и не тревожило.
* * *
Поезд стоял в тоннеле. Старик смотрел на нее снизу вверх.
– Давно стоим? – спросила она.
Он не отвечал.
– Пару минут, – откликнулся мужчина с круглым значком «Хочешь похудеть? Спроси меня как» на лацкане пиджака.
Пиджак, брюки, белая рубашка. Он походил на комсомольского активиста. Или на серийного убийцу. Оттого ли, что рубашка была застегнута на все пуговицы? Бог его знает.
Голоса:
– Хоть бы уж объявил машинист, чего стоим.
– Сейчас поедем, здесь вечно остановка.
– Где здесь?
– Перед «Белорусской». У них здесь это, депо. У поездов.
Пока они говорили, она постепенно осознавала, куда направляется и зачем. Все обстоятельства времени и места. Точно проявлялась картинка из мути, из ничего. Всё яснее и четче.
Поезд тронулся.
Она ехала в хвостовом вагоне. На Кольцевой всегда надо садиться либо в хвостовой вагон, либо в первый. Народу меньше.
Она думала об этом. И думала не забыть купить сигареты. Думала о картине, которую никогда не напишет.
Такая должна быть. Масляными красками. Коричневые тона. Светлые до белизны и темные до черноты, но не до черной черноты, до коричневой, она более страшная, в ней отблеск недоброго пламени. А свет должен быть легким, влажным, напоминать о свежем дыхании снега. А сюжет? Он там есть. А как же. Она любит сюжеты. Или, по крайне мере, фигуры. Или хотя бы предметы. Иначе пусто, пусто. Арлекин в колпаке. И темная большая фигура за ним. Возможно, тень. Чья? Арлекина? Кого-то еще?
Поезд приближался к «Краснопресненской». Она направилась к выходу и вдруг увидела Дашку. Та напоминала ей пеструю райскую птичку, птенца, вернее. Крошечная, худенькая, в широченном пальто, в ярком разноцветном шарфе. Она стояла у самых дверей, спиной
